Евгений Фельдман: Мечтатели против космонавтов

Привет, спасибо большое, что вы пришли. Никогда не думал, что буду выступать с этой книгой в Вене, Париже, Сиднее и всех остальных городах. Это совершенно удивительно. Был ли кто-то из вас когда-нибудь на моих московских презентациях? Ну, я уверен, что нет. Очень интересно, просто в разных городах разные поколения людей, разные поколения мигрантов. В Австралии это люди, которые 20 лет назад уехали, им интересно одно. Здесь я вижу, что вы, наверняка, все не очень давно уехали из России. Это тоже очень интересно.

Я, когда писал эту книгу, думал о том, кто будет ее читать. И единственная почему-то аудитория, которую я себе очень четко представлял, это люди существенно моложе меня, как бы некомфортно мне ни было это говорить, которые понимают, кто начал войну, понимают, кто такой, не знаю, Навальный, Яшин, понимают, кто прав, кто неправ и так далее. Но какие-то из этих событий, которые я успел застать – протесты на Болотной в 2011 году – не помнят. И пытаются, хотят как-то понять порядок действий, героев, как-то влиться в эту историю. И я рад, что эта книжка, кажется, работает для как раз вот в том числе и людей, которые моложе меня. Это очень странная позиция, потому что как-то так получилось, что, видимо, потому что я журналист, а это не самая модная профессия в России, я всегда был самым молодым во всех редакциях, во всех фотографических журналистских тусовках, и я привык к этой роли. А с этой книжкой я вот, там, не знаю, в Варшаве выступал, и я вдруг понимаю, что я просто дед вдруг. И это очень странно, я пока не до конца к этому привык. И из-за того как раз, что в разных городах разная аудитория, эта книга интересна очень разным людям.

Формат презентации и содержание книги

Я все эти презентации и раньше (я почему про московские спросил), и тем более сейчас, с этой книгой, стараюсь проводить не в режиме диктатуры, знаете, у нас так их полно. Не в режиме диктатуры, когда вот у меня есть заготовленный рассказ, и я, значит, полтора часа его делаю, а потом говорю, ну, два вопроса, и ухожу. Это, кажется, не очень правильно, не очень честно, не очень интересно. В каждом городе, каждой страте людей, тем более каждому конкретному человеку, конечно, интересно что-то свое. Поэтому я вам сейчас кратенько расскажу про книжку, минут 15-20. Потом будет один эффектный трюк, не подразумевающий огонь, воду и прочие опасные для снятого помещения штуки, которые под мостом можно было бы делать свободнее. Нет, все будет очень, в этом смысле, недраматично. Вот. И потом я просто буду отвечать на ваши вопросы, и у меня есть, конечно, какой-то набор заготовленных баек, не буду скрывать. Я буду как-то аккуратно к ответам своим пространным прикреплять. Как-то так.

Про эту книгу у меня опять же нет никакого точного рассказа. Я сейчас попробую вспомнить, что я обычно про нее рассказываю, потому что последняя презентация у меня была как раз в Сиднее месяц назад, и я уже немножко из этого тонуса, из формы выбился. В общем, эта книжка — это мои мемуары. Омерзительное совершенно слово, которое я так и не придумал, как избегать. Это история моей работы фотографом, документальным фотографом, журналистом с примерно 2010 года по 2022, когда я из России был вынужден уехать. Я так получилось за это время вот на таком же расстоянии, как и вас, увидел огромное количество, может быть, больше, чем кто-либо еще, поворотных точек истории России, Украины и в каком-то чуть-чуть немножко и Беларуси тоже.

Нарушая правила: Личный взгляд в журналистике

И эта книга нарушает очень важное правило, по которому я всегда работал, потому что, как вы, наверное, знаете, в журналистике есть такой ужасный жанр, когда журналист половину репортажа ноет, как тяжело ему было работать. И я всегда его всеми силами избегал. В этой книге есть множество историй о том, как кто-то на меня напал, попал в меня камнем во время протеста, еще что-то. И все эти истории раньше, или почти все эти истории раньше я не публиковал.

Но в этой книге как раз, когда я начал ее писать и продумывать (я очень долго ее писал, придумал я ее чуть перед возвращением Навального в Россию, а начал писать сразу после и писал три года), вот, понятно, в этом долгом процессе, чем больше я писал, тем понятнее мне было, как ее продумывать. И где-то через месяц-два, когда я в этот процесс втянулся, я начал вырабатывать какие-то правила, по которым этот текст существует. И потом возвращался к уже написанным кускам, переделывая их, и эти правила иногда как бы ретроактивно натягивая на уже написанные куски.

В общем, эта книга, как раз я в ней вынужден был нарушить это самое правило про “ненытье”, потому что я в какой-то момент понял, что не могу просто взять и рассказать про те события, которые я видел, цепочкой, потому что я не какой-то супер прозорливый чувак, который вот так получилось, что все эти события увидел. Я во многих из этих мест оказывался из-за каких-то своих личных пристрастий. Например, на том же Майдане, на который я в 2014 году приехал на третий или четвертый день, я оказался там и стремился туда, потому что десятью годами раньше, учась в школе, я видел по телевизору первый украинский Майдан, революцию, и совершенно как раз большой любитель уроков истории сходил с ума от того, что вот это может происходить в прямом эфире прямо перед нами. Ужасно хотел это увидеть, и когда это началось снова, не думая, поехал туда. Не потому, что я был тогда уверен, как самый прозорливый журналист на свете, что это станет такой поворотной точкой истории для России, Украины, Белоруссии, в общем, всего мира, наверное. И поэтому оказалось, чем больше я писал, тем больше оказывалось, что отделить в этой истории меня от того, что я снимал, невозможно, иначе она просто развалится.

Ну и вообще так получилось, что моя личная частная жизнь невероятно связана с работой. Собственно, опять же, с тем, что я снимал. Я познакомился с моей будущей женой, потому что мы оба работали в «Новой газете» стажерами, не пересекаясь никак. Но в какой-то момент я снимал митинг «Стратегия 31» в Москве, и я снимал Лимонова, а она делала репортаж с площади. И нам нужно было вечером встретиться в редакции и свести то, что мы увидели с разных сторон, глядя на одну акцию. И так мы познакомились. А признался я ей в любви за 20 минут до того, как впервые увидел Навального. Дальше я ездил на войну и прощался с ней перед командировками. Ну, в общем, невозможно выдернуть ее из этой истории. И в итоге эта частная жизнь, о которой мне, в общем, не то чтобы суперкомфортно рассказывать, стала, оказалась неотъемлемой частью этой истории и про эти события.

Принцип прозрачности и эмоциональная динамика

Тем более, что еще одно правило, которое я как раз как журналист давно себе придумал, никогда не нарушал, это то, что я обязан быть предельно прозрачным. Поскольку так получилось, что вот, наверное, я как-то в 2014 году, как раз во время Майдана, аннексии Крыма, Донбасса, начала войны, впервые, правда, подумал: раз я оказываюсь для многих людей глазами, через которые они видят эти события, я обязан отвечать на все вопросы, я обязан показывать, что я сам про них думаю, почему, как я на них смотрю, почему я выбираю одни события, а не другие, ну и так далее. Я с тех пор старался, ну, например, никогда не отказываться от любых интервью, даже самых дурацких каких-нибудь, не знаю, извините, неподготовленных студентов или еще что-то. В общем, всякое бывало. Но тут тем более мне было важно для того, чтобы эта история про эти события была рассказана честно, еще и добавить моей личной перспективы.

Тем более, что так получилось, что события, которые я видел, в основном не очень радостные. И это еще и, может быть, позволяло иногда добавлять какую-то эмоциональную динамику. Комичные эпизоды перемежают драматичные, ну и так далее, с разных сторон, в разные стороны. Комичные события перемежаются чем-то личным и, наоборот, драматичным, а иногда наоборот. Но кажется, иначе это было бы очень грустной историей, а так оно все-таки как-то работает как книга.

Отказ от милитаристической лексики

При этом я, конечно, не какой-то писатель, и это нон-фикшн, это документальная литература, и литературного усилия, в том смысле, в котором обычно мы про это говорим, здесь, наверное, почти нет. Единственная штука, которая вот с точки зрения именно текста, именно того, как он сделан, мы с редактором Екатериной Пташкиной здесь сделали намеренно, это такое следование принципу, который в 2018, кажется, году придумал замглавного редактора издания «Спортс.ру», наверное, многим из вас известного, благодаря которому я много пришел в журналистику спортивного издания. Но Саша Поливанов, который тогда занимал эту должность, написал такой большой текст о том, что в русском языке очень привычна и, может быть, даже все больше становится метафора, связанная с войной. Мы все время говорим «выстрел взгляда», «взорвался недоумением» и так далее. И Саша тогда призвал это из языка вычищать для того, чтобы эту лексику не нормализовывать и чтобы не тривиализировать, ну, вот то, что за ней стоит. И мы поэтому с Катей сознательно из книжки, уже когда она была написана (я когда писал это, старался держать в уме), ну и когда мы ее редактировали, я сознательно из книги это все убрал. Вот буквально я вбивал в поиск по документу разные корни этих слов и старался их почищать.

Структура книги и исключения

В книге четыре части, при этом первая про как раз российские протесты до 2013 года, до амнистии перед Олимпиадой. Вторая часть посвящена событиям в Украине с начала Майдана и до битв за Дебальцево, до вторых Минских соглашений, до марта 2015 года. А третья и четвертая снова про Россию с вкраплениями 2020 года и Беларуси. И вот во второй части, которая все-таки про войну, иногда я себе позволял такую лексику оставлять, но нигде больше ее нет. Это такое важное и принципиальное сознательное решение, которое я стараюсь как-то сознательно пропагандировать и продвигать. Кажется, мне этот принцип важным.

Интригующий трюк с книгой: Чтение случайного отрывка

Что еще? Что я забыл? Кажется, ничего. Давайте перейдем к впечатляющему трюку. Впечатляющий трюк выглядит таким образом. Обычно, как вы можете догадаться, в том, как книжки продаются и презентуются, есть много не очень частного. Ну, например, вот эти штуки на задних обложках, которые называются блёрбами, обычно не пишут те люди, которыми они подписаны. Обычно пишут какие-нибудь агенты, представители. Потому что и люди эти, наверное, поизвестнее из мира литературы, и друг другу по кругу, наверное, им было бы неловко это писать. Или не знаю почему. Мне было важно так не делать, и рекомендации, которые здесь написал Алексей из колонии, Сергей Смирнов, мой хороший друг и коллега, и, собственно, главный редактор «Медиазоны», которую я всячески призываю вас поддерживать, написаны ими лично до последней буквы, кроме одного пробела, который Алексей, честно говоря, пропустил в своем письме, написав предлог слитно с глаголом, и попросил потом зафотошопить. Не будем раскрывать все карты.

Так вот, еще одна штука, которую на презентации всегда, или почти всегда, авторы делают, так сказать, кривя сердцем, это, знаете, когда они открывают книжку и читают какой-нибудь заранее закладкой отмеченный кусок, самый эффектный. Я могу себе позволить, как это принято говорить у вас, молодежи, флекс, правильно, так же принято говорить, и сделать следующий трюк. В книге 400 страниц. Я предлагаю вам, пятерым из вас, назвать любое число. От 14, кажется, от места, где начинается первая глава. Да. От 14 до 400. Мы посчитаем среднее, а я прочитаю случайный кусок, который будет на этой странице. И уверен, что там будет классная байка. Поехали?

Фрагмент о войне и журналистской этике (184-я страница)

Это 2014 год, война. Я стараюсь чередовать стороны. Езжу, как журналист с российским паспортом, при этом работающий в «Новой газете», то на украинскую сторону фронта, в расположение ВСУ, то в расположение сепаратистов, ну и, понятно, российских войск, которые, ну, понятно, я ни разу там не видел, но было, в общем, понятно, в какие моменты они там появлялись. С каждым приездом я старался чередовать стороны, потому что если ты слишком долгое время или несколько раз подряд едешь на одну и ту же сторону, у тебя как-то в голове немножко ломается баланс. А когда ты стороны чередуешь, и понятно, что это еще и уникальная возможность для журналистов, очень редко на войне такая возможность есть, когда ты стороны чередуешь, ты можешь как раз, наоборот, аккуратнее, честнее работать как журналист.

Это 18 главка из 30 с чем-то. И вот 184 страница – это описание того, как достаточно гламурная гостиница в Донецке начала выглядеть на 3-4 месяц активной войны. И, тем не менее, вот так вот раз в полтора месяца, наверное, приезжая в Донецк, я наблюдал, как эта гостиница меняется. И я здесь как раз описываю, как, например, на ресепшене лежал листок бумаги о том, что делать в разных частях гостиницы, если попал под обстрел. Это ноябрь 2014 года. После первых минских переговоров немножко бои затихли. Единственная горячая точка – это Донецкий аэропорт, где бои как раз в самом разгаре. Чуть-чуть позже того кусочка, который я прочитаю, будет история о том, как я звонил Гиви Мотороле, известным тогда сепаратистам, и в ответ услышал угрозу расстрелов. Перед этим как раз вот на 185-й странице история о том, как работали, пользуясь тем, что мы очень необычная пара и как просто из-за наших паспортов. И, в общем, пользуясь тем, что мой российский паспорт, понятное дело, позволял нам иметь некоторый доступ к разным важным историям.

“Парад пленных” и его последствия

Еще один важный контекст, что предыдущую поездку в Донецк в августе я снимал так называемый парад пленных, когда российская армия, видимо, вошла в… Украинская армия приблизилась к Донецку, почти его окружила. После этого российская армия, видимо, действительно полноценно, не инструкторами, а большими силами вошла на территории Украины впервые. И случился Иловайский котёл, украинскую армию, ту ее часть, которая такой выступ в линии фронта образовала, окружили и разгромили. И тех пленных, которые были там пойманы, довольно чудовищным образом ввели по Донецку. И я тогда в августе думал о том, как мне, как журналисту, с этим себя вести. Были слухи о том, что случится. И было понятно, что на моих глазах произойдет военное преступление. Это буквально дословно запрещено Женевской конвенцией. И вот что мне делать? Я тогда, во-первых, колебался, снимать это или нет. В какой-то момент стало понятно, что если я, журналист, могу это документировать, наверное, надо документировать. Но я придумал ход, который выглядел так. Было понятно, что если парад случится, и он в итоге случился, пленных будет довольно много. И, как обычно это бывает, те несколько журналистов, которые в Донецке работают, наверняка сфокусируются на ну, какой-то небольшой части этой колонны. И я сообразил, что родные, поскольку бои только-только закончились или еще шли, родные этих солдат не знают о том, что с их родственниками случилось. Они в плену или погибли, или, может быть, где-то прячутся и выбираются в свои. И я придумал тогда целенаправленно снять всех, кого будут вести, и потом эти фотографии передать волонтерам, которые помогали украинской армии идентифицировать как раз пленных. В итоге… Парад был в августе, а в сентябре идентифицированных в том числе моим фотографиям солдат обменяли и вернули домой. А это уже ноябрь. И понятно, что вернули не всех пленных.

Взаимодействие с пленными и конвоирами

Поэтому история такая. Российский фотограф и пишущий американец. Сепаратисты не понимали, как относиться к нам с Миллером, и зависали, как старый компьютер. Мы научились использовать их замешательства, чтобы уговорить нас куда-нибудь пустить. В Иловайске было ровно так же. Это как раз тот город, где собственно базировалась правительская армия, которую окружили, и эти самые подразделения были разгромлены. В Иловайске было ровно так же. Отропевшие работники комендатуры покорно написали на листочке адреса, где на «работах» находится пленные, и мы поехали туда. Первой такой точкой оказался старый гараж. В работах по восстановлению города было куда больше унижения, чем смысла. Пленные вяло стаскивали с крыши разбитые куски шифера. Конвоир Андрей, мордатый мужчина со спичкой во рту и винтовкой в руках, раздувался отважности, посматривая то в мою камеру, то на украинцев, стоящих наверху. Потом Андрей предложил сигареты пленным. Он явно хотел показать свое благородство и хвастливо рассказал нам, в каких прекрасных условиях держат украинцев. Мол, им дают мыться и иногда даже включают комедии по телевизору. Стоящий рядом солдат закивал. Сказал, что их хорошо кормят, пускай лишь хлебом и кашей. Мы стали понимать друг друга, сказал он, глядя на вооруженного конвоира. Скучная беседа без лишних подробностей тянулась дальше. Я интуитивно решил отойти от занятых разговором Криса и конвоира, чтобы проверить слова пленного. На крыше с молотком в руках стоял еще один украинский солдат в ушанке и грязной куртке. Стараясь двигаться тихо, не привлекая внимания конвоира и аккуратно, чтобы не свалиться с полуразбитой крыши гаража, я подошел поближе. «Можно с вами поговорить? Скажите, вас бьют? В каких условиях вас вообще держат?» Пленный пожал плечами. Сказал, что не бьют, но кормят еле-еле. Спать приходилось в бараке, кишащем насекомыми, и за два месяца ни разу не дали сменить нижнее белье. Конвоиры постоянно унижали пленных, добиваясь заявления о раскаянии, а у некоторых из них развился стокгольмский синдром. Солдат добавил, что боится расстрела и попросил не упоминать его имя, но в его словах сквозил не яростный страх за свою жизнь, а вялый испуг сломленного человека. Еще один пленный рассказал, что старается не думать о прошлом и будущем, чтобы не сойти с ума. В первые дни, когда пленных постоянно избивали в подвалах, он был близок к самоубийству.

Встреча с Русланом Тенкалюком

Давайте я дальше следующий кусочек тоже прочитаю, он про это же. Второй адрес на листочке привел нас к разбитой хрущевке. Лестницу усеивали кирпичи, выбитые из стен. На верхнем этаже в выгоревшей и полуобвалившейся комнате работали пять человек. «Скажите, пожалуйста, можно ли вас снимать?» – спросил я с порога. Конвоир, седой безоружный мужчина в дешевом пальто, явно был ошарашен. Даже не содержанием вопроса, а вообще отношением к пленным, как к людям. Четверо махнули руками и разрешили. Но бородатый солдат у дальней стены резко ответил «нет». Я демонстративно убрал камеру за спину, а потом встал так, чтобы он не попадал в кадр. Все остальные сгрудились вокруг нас с Миллером, рассказывая об условиях барака и августовских боях за Иловайск. За окном виднелись гаражи, поля, какая-то деревенька. Возле того, что раньше было проемом балконной двери, в ведре горел огонь. Сами собой начались перекур и перерыв. Наш приезд будто разорвал выстроенную сепаратистами иллюзию, что оппонентов получится перевоспитать. В тот момент они явно не чувствовали себя беззащитными пленными.

Минут через 20 я тихонько отошел от остальных к мужчине, который потребовал не снимать. Все это время он наблюдал за нами издалека. Я объяснил, что мы с Крисом обманываем конвоиров, расходясь в разные стороны, ради возможности поговорить честно. Он усмехнулся и рассказал, что несколькими днями ранее их в бараке снимал фотограф ТАСС. Пленные просили не фотографировать их личные вещи, но тому было все равно. «Я вижу, что ты нормальный, снимай, что хочешь», — сказал мужчина и представился Руслан Тенкалюк. Я снял несколько портретов. Его четко очерченное лицо красиво выделялось на фоне темной обожженной стены. Руслан рассказал, что он родом из села под Ивано-Франковском и в армию пошел добровольцем. Он тоже вспоминал нападения на колонну украинских солдат, выходивших из Иловайска по вроде как согласованному коридору. Себя называл везунчиком, потому что сотни других погибли. Потом его держали в подвалах, теперь заставляли работать от рассвета до заката. И главное, не давали сообщить семье, что он жив и здоров. Я переспросил, точно ли это можно опубликовать. Пленный кивнул. Через несколько минут, когда конвоира куда-то отозвали, Руслан продиктовал мне контакты своей сестры. Тем же вечером я написал ей и прислал фотографии. Вот так. Ну и добавлю, что это было в начале ноября, наверное. В декабре мы… В декабре Руслана обменяли благодаря этой истории. И мы с ним, по-моему, в январе, соответственно, 2015 года встречались в Киеве. И уже как-то более свободно это обсуждали. Не буду спойлерить этот кусочек книги. В общем, да, вот такая драматичная история.

Фотография как метод: “Муха на стене”

Фотография без людей выглядит вот так, о которой я, наверное, хочу рассказать. Это, может быть, не самый эффектный кадр в графическом смысле, но это кадр, за которым не могли выстрелить в спину, поэтому он мне, в общем, дорог. Это граница Крыма и Херсонской области в момент, когда за несколько дней до референдума, который закрепил аннексию Крыма Россией. И я перед этим… И десять дней сидел в Крыму. И, по большому счету, стало понятно, что все, что мы там снимаем, это такая довольно однообразная история. Вот какая-нибудь база ВСУ. Вокруг там стоят солдаты с автоматами, но без магазинов. А снаружи стоят вот эти вот «зеленые человечки». И, ну, как бы эту базу блокируют. А за нами еще бегают какие-нибудь казаки с силой самообороны Крыма, которые, в общем, максимально мешают журналистам работать. Было довольно неудобно. Вот. В какой-то момент мне кто-то написал в Твиттере, что вот, значит, какое-то херсонское медиа пишет, что в селе Чингар, на границе как раз Крыма и Херсонской области, российские силы какие-то сделали минные поля. На фоне того, что происходило в Крыму, это выглядело на какую-то прям вот реально войной. И я, дурак, один туда поехал.

Описание села Чингар

Ну, давайте прочитаем. Через неделю эта рутина стала невыносимой. Я решил найти новый и необычный сюжет и узнал про село в Херсонской области, с одной стороны которого стоял блокпост под российским флагом, а с другой – под украинским. В это село Чингар ходило всего две электрички в день, и в 5 утра я, чертыхаясь, забрался в первую из них. Выезжая из Крыма на материк, старый советский поезд с деревянными скамьями и грязными окнами тащился по дамбе между заливов. С обеих сторон до горизонта была видна лишь вода, такая же серая, как стекла электрички и небо над ней. Когда поезд остановился в чистом поле, я спрыгнул на землю. Вокруг не было ни единого холма или здания, и ветер сбивал с ног. Пригибаясь и дрожа от холода, я потащился к селу. У двухэтажного здания администрации стоял посеребренный солдат. Его плащ будто бы трепала тем же ветром, который мучил меня. Везде, даже на одинокой автобусной остановке, развивались флаги Украины. Я вышел на шоссе и двинулся обратно, в сторону Крыма. Уже через несколько минут я уперся в очередь из фур. Впереди действительно стоял блокпост. Слева у недостроенного кафе в виде замка торчали брезентовые палатки с бело-сине-красными флагами. Справа в поле через равные промежутки была раскопана земля. Машины направляли через змейку из бетонных блоков и покрышек. Здесь чувствовалась назревающая война. Солдаты напряженно озирались, примкнув к автоматам магазины. Сбоку виднелись вкопанные БТРы.

Взаимодействие с “Беркутом” и обнаружение мин

Несколько минут я снимал издалека, не пытаясь прятаться. Я понимал, что рано или поздно мне придется подойти к бойцам, но они сами меня окликнули. Кто-то сбоку передёрнул затвор, и я, подняв руки, медленно пошел вперед. «Я из Москвы». Я знал, что могу надеяться только на российский паспорт. Солдаты переглянулись и неожиданно согласились, чтобы я поснимал лагерь. Запретили фотографировать только вкопанную технику. Один из бойцов вызвался меня сопровождать, и я с трудом не выдал своего удивления, заметив на синем камуфляже надпись по-украински «Милиция». Это были бойцы «Беркута». Их блокпост до смешного напоминал баррикады Майдана. Покрышки, бочка для огня, стена из мешков с песком. Мне показали походный храм в одной из брезентовых палаток. Такие же я видел в Киеве. Беркутовцев в лагере было много, и некоторые, рисуясь, щелкали автоматами вслед мне и моему проводнику. Хотелось побыстрее перенестись как можно дальше, но я понимал, что у меня есть шанс снять то, что еще никто не видел, и уговорил пустить меня в одну из палаток. Там был дощатый настил на утоптанной земле, камуфляжные спальники, иконка, на которую падал свет из прорези в потолке, и пледы, развешанные по стенам ради хоть какой-то защиты от ветра. Мы вернулись к посту, и я решил напоследок спросить про перекопанное поле. Местные жители уверяли, что ямы нужны для будущих пограничных столбов. «Там мины», — спокойно ответил мой проводник.

Суть метода “муха на стене” и история Даши Блиновой

В документалистике есть… особенно в кино, но и в фото тоже, некая дискуссия о разных методах. Метод, которому следую я, называется «муха на стене», когда фотограф каким-то образом ведет себя так, чтобы не влиять на те события, которые происходят перед ним. Есть несколько способов и сохранять это как иллюзию, и действительно не влиять на события. Ну, например, я стараюсь избегать даже на митингах, когда снимаю какую-нибудь толпу кадров, где кто-то смотрит в камеру. Ну, потому что понятно, что на киношном языке называется пробитие четвертой стены, как раз вот эту иллюзию герметичности события разрушает.

С другой стороны, удивительным образом, не до конца мне понятным, эта иллюзия, на самом деле, нифига не иллюзия, а действительно работает. У меня много раз такое было, что я какое-то время снимаю человека, войдя в какой-то ритм и стиль, и логику вот этой самой мухи на стене, снимал что-то в 20 сантиметрах от его лица, а потом через 3 часа, там, не знаю, на Qualify-фотографии, у меня такое было, в одной из поездок он участвовал в каком-то конкурсе Яндекса по спортивному программированию просто на ноутбуке, и я 20 минут бегал вокруг него, вплотную его снимая. А вечером, когда эти фотографии вышли в блоге про компанию Навального, он вдруг вернулся ко мне и говорит: «А ты что, это снимал? Я вообще тебя не заметил». И уже… Когда я писал, даже не просто писал, а дописывал книгу, я понял, почему это работает. В целом в книге есть, но не очень много про фотографирование как процесс, но это важный для меня кусок. Я там рассказываю последнюю историю, которую снимал в России. Уже когда я писал, я вдруг понял, почему это работает. Потому что документалист по определению, по умолчанию оказывается рядом со своим героем тогда, когда герой что-то делает, у него что-то происходит в жизни, какая-то драма, или он чем-то занят, ну и так далее.

И последняя история про Дашу Блинову, девушку, которая тогда была невестой одного из российских политзаключенных, Егора Лесных, который сел, который получил три с половиной, кажется, года по московскому делу. И история, я снимал ее несколько недель, и это история о том, как она живет перед тем, как поедет на свидание к нему в колонию. И я дошел с ней до ворот колонии. И вторая половина этой истории – неделя после. Там есть рифмы, там есть разница между до и после. И мне было очень важно про эту историю в книге тоже рассказать. И вот как раз я эту мысль про то, что нужно быть ужасно самовлюбленным журналистом, чтобы думать, что какой-то щелчок твоей камеры может быть сопоставим с тем, что вот у нее сидит парень, и она все время одна. В этом состоянии, на этом фоне вообще не важно, что там где-то рядом какая-то камера. Я очень подробно как раз пишу про наше с ней взаимодействие и как мы заранее, как я договаривался с ней по правилам и логике, по которым я буду работать, как мы обсуждали какие-то границы, процессы и так далее. Как это происходило в моменте, там все было довольно непросто, но очень интересно.

Дежавю 2010 года: Провокация и вмешательство

И так получилось, в 2010 году, когда в Беларуси была предыдущая волна протестов, я еще не был журналистом, а был активистом. И Московская, и Минская протестные тусовки были очень хорошо, очень плотно связаны. И поэтому историю того разгона 19 декабря 2010 года я хорошо помню с провокацией, которая стала поводом для разгона. Еще получилось, что через три месяца после этого довольно бедный студент, который искал ночлег, что я, честно говоря, до сих пор делаю. И так получилось, что я тогда в 2011 году останавливался на квартире у одного из заметных активистов движения «Молодой фронт». Очень протестно. Мы тогда поехали с другом, ночевали у него. На кухне слушали рассказы его мамы о задержаниях, его рассказы. А на второй день поездки обнаружили, что за нами ходит хвост. Это было первый раз в моей жизни довольно неприятное ощущение. Причем кажется, что мы были удивлены хвосту не меньше, чем хвост был удивлен нам, потому что как бы идея о том, что кто-то приедет и как бы вот с такой наглостью будет, значит, вписываться в такой стрёмной квартире, в общем, их, кажется, довольно сильно впечатлило. Поэтому к нам периодически всю ту поездку подходили какие-то странные люди и спрашивали, а что вы тут делаете-то в Минске? Просто какие-то вот на вокзале мы там расходились, друг шел за билетами, а я не застывал в зале ожидания. И потом мы 16 минут собирались, обсуждали, а оказалось, что здесь 15 минут к нам обоим одновременно подходили какие-то люди с одинаковыми вопросами. Вот, в общем, это было…

Короче, да, вот мы выходим в 2020 году на эту площадь, и я понимаю, что либо они сейчас будут стрелять, либо они будут, может быть, не стрелять, но это, в общем, очень похоже на то, что происходило в 2010 году. Выглядит как явная провокация. Во главе колонны тогда шла Мария Колесникова, которая довольно быстро собрала какую-то живую цепь из каких-то довольно тщедушно выглядящих девушек-волонтеров, которые как-то пытались вот эту набирающую толпу немножко отодвигать от этой колючей проволоки. При этом никуда дальше люди не шли. То есть они как-то вот начали вываливаться на этот перекресток и все ближе и ближе подходить, чтобы что-то обидное крикнуть этим омоновцам. В итоге в какой-то момент они стояли на расстоянии, ну вот примерно как мы с вами, а между ними вот такой огромный моток колючей проволоки. И рядом через одного с этими омоновцами натурально вооруженные люди. При этом довольно молодые. Те, кто могут просто неожиданно запаниковать. Вот. И, в общем, да, эта живая цепь довольно быстро развалилась. Ну, потому что люди напирали, и они были очень злы. И я, еще несколько фотографов убрали камеры за спины и стали эту вот какую-то полосу безопасности в 20 метров поддерживать. Несколько минут, ну, я говорил: “Вы же помните 2010 год, ну, смотрите, ну, это же ровно то же самое. Что-то им крикните, это ничего не изменит. Вас тут 300 человек, что пытаетесь им доказать?” Но при этом кто-то, воспользовавшись тем, что вы подходите ближе, кинет бутылку, они начнут стрелять. Ну, вот.

Вопросы без ответов и сохранение памяти

Несколько раз меня пытались как-то побить в этой толпе, разъяренной, называя провокатором. Но как-то в итоге вот эту полосу безопасности мы сохранили, а потом людей увели дальше к резиденции Лукашенко. В книге раньше, послесловие, сначала заканчивалось так, что вот 24 февраля началась война, и после этого остались только вопросы. И дальше там было 3-4 страницы только вопросов. Про то, что действительно начинается война, но это же просто невозможно. Про то, действительно ли, не знаю, те люди, которые, может быть, когда-то читали мои репортажи или ходили на дни концерта со мной, устроили резню в Буче. И в том числе, во многом, в основном, это были вопросы к себе. Может быть, я должен был как-то по-другому в 2014 году рассказывать про аннексию Крыма, про войну на Донбассе, какими-то другими словами, с какой-то другой интенсивностью для того, чтобы, ну, может быть, кого-то убедить, насколько это чудовищно. И в том числе как раз был вопрос про этот эпизод. Может быть, не нужно было этого делать? Может быть, я здесь как раз нарушил свои правила в другую сторону? Ну, в смысле, наоборот. Ну да, нарушил свои правила, да, и вмешался в события, которые снимал. Может быть, не нужно было вмешиваться. Ну, кончилось бы, как кончилось, не знаю. Не знаю. Ну, на эти вопросы нет ответа. И там было много вопросов не только ко мне. К Навальному, к Яшину, к равнодушным россиянам. В общем, вот это была искренне моя эмоция в 2022, может быть, вот через 2023 года.

Новая фаза боли и миссия по сохранению нюансов памяти

Но вот в 2024 году весной как-то стало понятно, что все-таки, ну, уже это считается немножко фальшиво, и, ну, все-таки понятно, что это очень еще и сдвигает фокус книжки на войну, который в этом виде, в смысле, полномасштабного вторжения в тексте книжки нету. В предисловии, конечно, есть, но мне было все-таки важно чуть-чуть послесловие тоже сделать больше про Алексея, и вот этот новый такой сухой формат это позволял сделать. Так получилось, что у меня в феврале была в Австралии выставка. Там долгая история, местные активисты нашли прям настоящую галерею, в которой вот мои все эти документальные фотографии, снятые, когда я работал журналистом «Новой газеты», ничего вообще не понимая еще в журналистике, в документалистике, в фотографии, вдруг оказались, как бы в этом новом контексте, стали вдруг восприниматься как произведение искусства. Как так получилось, что я каждым вечером, когда галерея закрывалась, ну, как-то вот садился там на пол и как-то думал про все это, про разное, про то, что вот эти фотографии в Мельбурне, почему они в Мельбурне, почему они в этом контексте. Или про Алексея, или еще про что-то. И как-то так получилось, у нас как раз последний день моей поездки был годовщиной смерти Алексея, и у нас было в этот день открытие, я там как-то выступал, говорил о свободе, потому что мы делали открытие снаружи галереи, и люди стояли на тротуаре, так спонтанно на улице. И я как раз заговорил о том, что вот московские менты в этой точке им сказали бы, что не мешайте проходу других граждан. И в этом есть какая-то невероятная ирония, что мы вспоминаем Алексея в годовщину его смерти, в ситуации, в которой он сам не мог оказаться. Или, по крайней мере, которая кончилась бы немирно, как у них в Мельбурне.

И после этого, уже когда мы закончили все это, и Галерея закрылась, и снова я по своей выработавшейся четыре дня традиции сел там на пол, ну как-то я прям очень сильно разревелся, и как будто вот это онемение у меня как-то разом прошло, и с тех пор я в какой-то новой, неожиданной фазе, когда мне прям как-то на удивление снова остро больно. И я как раз в эти полгода для себя довольно сознательно, как-то в Австралии особенно четко это осознал, вот этими ночами, вечерами в галерее, что, ну, по крайней мере, пока нет, что мое дело сейчас это вот сохранять нюансы памяти. Память всегда со временем упрощается, и живой человек превращается в такой трехмерный, двухмерный постер из нескольких самых главных каких-то черт или историй. Мне кажется, что эта книга в какой-то степени и альбом про Алексея, который когда-то все-таки выйдет, и выставки, и всякие еще другие штуки, которые я сейчас начинаю делать или делаю, может быть, немножко могут все-таки цветов, нюансов и сложности, в хорошем смысле слова, этой памяти добавить. И как будто чуть-чуть этим сохранить какие-то еще кусочки. И, наверное, я как-то осознал это как какое-то свое дело.

Here’s the full transcript translated into English, with formatting and headings:

Opening Remarks and Audience

Hi everyone, thank you so much for coming. I never thought I’d be presenting this book in Vienna, Paris, Sydney, and all these other cities. It’s absolutely amazing. Has anyone here ever been to my Moscow presentations? Well, I’m sure not. It’s very interesting, simply because different cities have different generations of people, different generations of migrants. In Australia, these are people who moved 20 years ago, and they’re interested in one thing. Here, I see that you’ve all probably left Russia not so long ago. That’s also very interesting.

When I was writing this book, I thought about who would read it. And the only audience I could clearly imagine, for some reason, were people significantly younger than me, however uncomfortable it is for me to say it, who understand who started the war, who understand, I don’t know, Navalny, Yashin, who’s right, who’s wrong, and so on. But some of these events that I… I managed to witness the Bolotnaya protests in 2011, they don’t remember. And they’re trying, they want to understand the sequence of events, the heroes, to somehow immerse themselves in this story. And I’m glad that this book seems to work precisely for, among others, people who are younger than me. This is a very strange position, because somehow it happened that, probably because I’m a journalist, and that’s not the most fashionable profession in Russia, I was always the youngest in all newsrooms, in all photography and journalism gatherings, and I got used to that role. But with this book, I was speaking, say, in Warsaw, and I suddenly realized that I’m just an old man. And it’s very strange, I haven’t quite gotten used to it yet. And precisely because different cities have very different audiences, this book is interesting to very different people.

Presentation Format and Book Content

All these presentations, both before (that’s why I asked about Moscow) and especially now with this book, I try to conduct not in a dictatorial mode, you know, we have so many of those. Not in a dictatorial mode, where I have a prepared story, and I, for an hour and a half, deliver it, and then say, “Well, two questions,” and leave. That doesn’t seem very right, very honest, very interesting. In every city, to every stratum of people, and especially to every specific person, of course, something of their own is interesting. So I’ll briefly tell you about the book, for about 15-20 minutes. Then there will be one spectacular trick, not involving fire, water, and other things dangerous for a rented venue, which could be done more freely under a bridge. No, everything will be very, in that sense, undramatic. So. And then I’ll just answer your questions, and of course, I have some pre-prepared anecdotes, I won’t hide it. I’ll carefully attach them to my extensive answers. Something like that.

About this book, I… again, I don’t have any precise story. I’ll try to remember what I usually talk about, because my last presentation was in Sydney a month ago, and I’m a bit out of that rhythm, out of form. In general, this book is my memoir. A completely disgusting word that I haven’t figured out how to avoid. It’s the story of my work as a photographer, a documentary photographer, a journalist from approximately 2010 to 2022, when I was forced to leave Russia. It so happened that during this time, from the same distance as you, I saw a huge number, perhaps more than anyone else, of turning points in the history of Russia, Ukraine, and a little bit of Belarus too.

Breaking the Rules: A Personal Perspective in Journalism

And this book breaks a very important rule by which I always worked, because, as you probably know, in journalism there’s this terrible genre where the journalist spends half the report whining about how hard it was to work. And I always avoided it with all my might. In this book, there are many stories about how someone attacked me, hit me with a stone during a protest, something else. And all these stories before, or almost all these stories before, I didn’t publish.

But in this book, just when I started writing and thinking it through (I wrote it for a very long time, I came up with it just before Navalny’s return to Russia, and started writing immediately after, and wrote for three years). And, you know, in this long process, the more I wrote, the clearer it became to me how to conceptualize it. And about a month or two into the process, I started developing some rules by which this text exists. And then I would go back to already written parts, rewriting them, and sometimes retrospectively applying these rules to what had already been written.

In short, in this book, I was forced to break that very rule about not whining, because at some point I realized that I couldn’t just tell about the events I saw as a chain, because I’m not some super insightful guy who just happened to see all these events. I ended up in many of these places because of my own personal inclinations. For example, at Maidan, which I arrived at on the third or fourth day in 2014, I was there and sought to be there because ten years earlier, while in school, I saw the first Ukrainian Maidan, the revolution, on TV, and as a big history enthusiast, I was going crazy over the fact that this could happen live right in front of us. I desperately wanted to see it, and when it started again, I went there without thinking. Not because I was then convinced, as the most insightful journalist in the world, that it would become such a turning point in history for Russia, Ukraine, Belarus, and probably the whole world. And so it turned out, the more I wrote, the more it became clear that it was impossible to separate me from what I was shooting in this story, otherwise it would simply fall apart.

And generally, it just so happened that my personal private life is incredibly intertwined with my work. In fact, again, with what I was photographing. I met my future wife because we both worked as interns at Novaya Gazeta, never crossing paths. But at some point, I was photographing a “Strategy 31” rally in Moscow, and I was photographing Limonov, while she was reporting from the square. And we needed to meet in the newsroom in the evening and reconcile what we saw from different sides, looking at the same event. And that’s how we met. And I confessed my love to her 20 minutes before I first saw Navalny. Later, I would go to war and say goodbye to her before assignments. So, it’s impossible to pull her out of this story. And in the end, this private life, which I’m not super comfortable talking about, turned out to be an integral part of this story and these events.

The Principle of Transparency and Emotional Dynamics

Moreover, another rule that I, as a journalist, had long set for myself and never broke, is that I must be extremely transparent. It so happened that, probably, in 2014, during Maidan, the annexation of Crimea, Donbas, and the beginning of the war, I truly thought for the first time: if I am the eyes through which many people see these events, I am obliged to answer all questions, I am obliged to show what I think about them myself, why, how I look at them, why I choose some events and not others, and so on. Since then, I have tried, for example, never to refuse any interviews, even the most foolish ones, from, I don’t know, unprepared students or something else. In short, all sorts of things happened. But here, it was all the more important for me to tell this story about these events honestly, and to add my personal perspective as well.

Moreover, it so happened that the events I witnessed were mostly not very joyful. And this also, perhaps, sometimes allowed for adding some emotional dynamics. Comical episodes intersperse dramatic ones, and so on, from different sides, in different directions. Comical events are interspersed with something personal and, conversely, dramatic, and sometimes vice versa. But it seems that otherwise it would have been a very sad story, and this way it somehow works as a book.

Rejection of Militaristic Lexicon

At the same time, I am, of course, not a writer, and this is non-fiction, this is documentary literature, and there is probably almost no literary effort here, in the sense in which we usually speak about it. The only thing that, from the point of view of the text itself, how it is made, my editor Ekaterina Ptashkina and I intentionally did here, is a kind of adherence to a principle that was invented, I think, in 2018, by the deputy editor-in-chief of the Sports.ru publication, probably known to many of you, thanks to which I largely came into sports journalism. But Sasha Polivanov, who then held that position, wrote a big text about how in the Russian language the metaphor associated with war is very common and perhaps even becoming more so. We constantly say “a shot of a glance,” “exploded with bewilderment,” and so on. And Sasha then called for cleansing this from the language in order not to normalize this vocabulary and not to trivialize what stands behind it. And so, Katya and I consciously removed all this from the book, once it was written (when I was writing it, I tried to keep this in mind, and when we were editing it, I consciously removed all this from the book). Literally, I would search the document for different roots of these words and try to clean them up.

Book Structure and Exceptions

The book has four parts. The first one is about Russian protests up to 2013, until the amnesty before the Olympics. The second part is dedicated to events in Ukraine from the beginning of Maidan until the battles for Debaltsevo, until the second Minsk agreements, until March 2015. And the third and fourth parts are again about Russia with some inclusions of 2020 and Belarus. And in the second part, which is about the war, I sometimes allowed myself to leave such vocabulary, but it is nowhere else. This is an important and principled conscious decision that I try to consciously promote and advance. This principle seems important to me.

The Intriguing Book Trick: Reading a Random Excerpt

What else? What did I forget? Nothing, it seems. Let’s move on to the impressive trick. The impressive trick looks like this. Usually, as you can guess, in how books are sold and presented, there’s a lot that’s not very private. For example, these things on the back covers, called blurbs, are usually not written by the people who sign them. Usually, they’re written by agents, representatives. Because these people are probably more famous in the literary world, and they’d probably be awkward writing this for each other in a circle. Or I don’t know why. It was important to me not to do that, and the recommendations written here by Alexey from the colony, Sergey Smirnov, my good friend and colleague, and, in fact, the editor-in-chief of Mediazona, which I urge you to support in every way, are written by them personally down to the last letter, except for one space that Alexey, frankly, missed in his letter, writing a preposition fused with a verb, and then asked to photoshop it. We won’t reveal all the cards.

So, another thing that authors always, or almost always, do at presentations, so to speak, with a heavy heart, is, you know, when they open the book and read some pre-marked, most impactful passage. I can allow myself, as you, the youth, say, to flex, right, that’s what’s commonly said, and do the following trick. The book has 400 pages. I invite five of you to name any number. From 14, I think, from where the first chapter begins. Yes. From 14 to 400. We’ll calculate the average, and I’ll read a random passage that will be on that page. And I’m sure there will be a cool anecdote there. Shall we?

Excerpt on War and Journalistic Ethics (Page 184)

This is 2014, war. I try to alternate sides. As a journalist with a Russian passport, working at Novaya Gazeta, I would go to the Ukrainian side of the front, to the UAF positions, and then to the separatists’ positions, well, and, of course, Russian troops, which, well, of course, I never saw there, but it was generally clear when they appeared there. With each visit, I tried to alternate sides, because if you stay on the same side for too long or go there several times in a row, your balance somehow breaks a little in your head. And when you alternate sides, and it’s clear that this is also a unique opportunity for journalists, such an opportunity is very rare in war, when you alternate sides, you can, on the contrary, work more carefully, more honestly, as a journalist.

This is the 18th chapter out of 30-something. And page 184 is a description of how a rather glamorous hotel in Donetsk began to look after 3-4 months of active warfare. And, nevertheless, about once every month and a half, coming to Donetsk, I observed how this hotel changed. And here I describe, for example, how at the reception there was a piece of paper about what to do in different parts of the hotel if it came under shelling. This is November 2014. After the first Minsk negotiations, the fighting subsided a bit. The only hot spot is the Donetsk airport, where the fighting is in full swing. A little later than the piece I’m reading, there will be a story about how I called Givi Motorolla, well-known separatists at the time, and in response heard a threat of execution. Before that, on page 185, there’s a story about how we worked, taking advantage of the fact that we were a very unusual pair and simply because of our passports. And, in general, taking advantage of the fact that my Russian passport, of course, allowed us some access to various important stories.

“Parade of Prisoners” and Its Aftermath

Another important context is that on my previous trip to Donetsk in August, I filmed the so-called “parade of prisoners,” when the Russian army, apparently, entered… The Ukrainian army approached Donetsk, almost surrounded it. After that, the Russian army, apparently, truly, fully, not with instructors, but with large forces, entered the territory of Ukraine for the first time. And the Ilovaisk cauldron happened, the Ukrainian army, that part of it that formed a salient in the front line, was surrounded and defeated. And those prisoners who were captured there were paraded through Donetsk in a rather monstrous way. And in August, I thought about how I, as a journalist, should behave with this. There were rumors about what would happen. And it was clear that a war crime would occur before my eyes. This is literally forbidden by the Geneva Convention. And so what should I do? At that time, first of all, I hesitated whether to film it or not. At some point, it became clear that if I, a journalist, could document it, then probably it should be documented. But I came up with a plan that looked like this. It was clear that if the parade happened, and it did eventually happen, there would be quite a lot of prisoners. And, as usually happens, the few journalists working in Donetsk would probably focus on some small part of this column. And I realized that the relatives, since the fighting had just ended or was still going on, the relatives of these soldiers did not know what had happened to their relatives. They were either captured or killed, or perhaps hiding somewhere and making their way back. And I then came up with the idea to deliberately film everyone who would be led, and then transfer these photos to volunteers who helped the Ukrainian army identify the prisoners. As a result… The parade was in August, and in September, the soldiers, identified partly by my photos, were exchanged and returned home. And this is already November. And it’s clear that not all prisoners were returned.

Interacting with Prisoners and Guards

So, the story is like this. A Russian photographer and an American writer. The separatists didn’t understand how to treat Miller and me, and they would freeze, like an old computer. We learned to use their confusion to persuade them to let us in somewhere. It was exactly the same in Ilovaisk. That’s the city where the government army was based, which was surrounded, and these units were defeated. In Ilovaisk, it was exactly the same. The bewildered commandant’s office workers obediently wrote down the addresses where the prisoners were being “worked” on a piece of paper, and we went there. The first such point was an old garage. The work on restoring the city had much more humiliation than meaning. The prisoners lethargically dragged broken pieces of slate from the roof. Convoy guard Andrey, a chubby man with a match in his mouth and a rifle in his hands, puffed up with bravery, glancing now at my camera, now at the Ukrainians standing above. Then Andrey offered the prisoners cigarettes. He clearly wanted to show his nobility and boastfully told us about the excellent conditions in which the Ukrainians were kept. He said they were allowed to wash and sometimes even watched comedies on TV. A soldier standing nearby nodded. He said they were well-fed, even if only with bread and porridge. “We began to understand each other,” he said, looking at the armed convoy guard. The boring conversation without unnecessary details dragged on. I intuitively decided to move away from Chris and the convoy guard, who were engaged in conversation, to check the prisoner’s words. On the roof, with a hammer in his hands, stood another Ukrainian soldier in an earflapped hat and a dirty jacket. Trying to move quietly, without attracting the attention of the convoy guard, and carefully, so as not to fall off the half-broken garage roof, I approached closer. “Can I talk to you? Tell me, are you being beaten? What are the conditions you are being held in?” The prisoner shrugged. He said they weren’t beaten, but they were barely fed. They had to sleep in a barracks teeming with insects, and in two months, they hadn’t been given a change of underwear once. The convoy guards constantly humiliated the prisoners, demanding statements of repentance, and some of them developed Stockholm syndrome. The soldier added that he was afraid of execution and asked not to mention his name, but his words conveyed not a fierce fear for his life, but a languid fright of a broken man. Another prisoner said that he tried not to think about the past and future so as not to go crazy. In the first days, when the prisoners were constantly beaten in the basements, he was close to suicide.

Encounter with Ruslan Tenkalyuk

Let me read the next passage as well, it’s about the same thing. The second address on the list led us to a dilapidated Khrushchev-era building. The staircase was littered with bricks knocked out of the walls. On the top floor, in a burnt-out and half-collapsed room, five people were working. “Excuse me, can I film you?” I asked from the doorway. The convoy guard, a gray-haired unarmed man in a cheap coat, was clearly bewildered. Not even by the content of the question, but by the very attitude towards prisoners as human beings. Four of them waved their hands and allowed it. But a bearded soldier at the far wall sharply answered “no.” I demonstratively put my camera behind my back, and then stood so that he wouldn’t be in the frame. Everyone else crowded around Miller and me, talking about the conditions in the barracks and the August battles for Ilovaisk. Outside the window, garages, fields, some small village were visible. Near what used to be the opening of a balcony door, a fire burned in a bucket. A smoke break and a general break began on their own. Our arrival seemed to break the illusion built by the separatists that their opponents could be re-educated. At that moment, they clearly did not feel like helpless prisoners.

About 20 minutes later, I quietly moved away from the others towards the man who had demanded not to be filmed. All this time he had been observing us from afar. I explained that Chris and I were deceiving the convoy guards by moving in different directions, for the sake of being able to talk honestly. He smirked and said that a few days earlier, a TASS photographer had filmed them in the barracks. The prisoners asked not to photograph their personal belongings, but he didn’t care. “I see you’re normal, shoot whatever you want,” the man said and introduced himself as Ruslan Tenkalyuk. I took several portraits. His sharply defined face stood out beautifully against the dark, burnt wall. Ruslan said that he was from a village near Ivano-Frankivsk and had joined the army as a volunteer. He also recalled the attacks on the column of Ukrainian soldiers leaving Ilovaisk through what was supposedly an agreed corridor. He called himself lucky because hundreds of others had died. Then he was held in basements, now they forced him to work from dawn to dusk. And most importantly, they didn’t let him tell his family that he was alive and well. I re-asked if it was definitely okay to publish this. The prisoner nodded. A few minutes later, when the convoy guard was called away somewhere, Ruslan dictated his sister’s contact information to me. That same evening, I wrote to her and sent the photos. That’s how it was. And I’ll add that this was in early November, I think. In December, we… In December, Ruslan was exchanged thanks to this story. And he and I, I think, met in Kyiv in January 2015. And we discussed it more freely then. I won’t spoil that part of the book. In short, yes, that’s such a dramatic story.

Photography as a Method: “Fly on the Wall”

A photograph without people looks like this, which I probably want to talk about. This may not be the most visually impactful shot, but it’s a shot where they couldn’t shoot me in the back, so it’s dear to me. This is the border of Crimea and the Kherson region at the moment, when a few days before the referendum that cemented the annexation of Crimea by Russia. And before that, I had been in Crimea for ten days. And, by and large, it became clear that everything we were shooting there was a rather monotonous story. Here’s some UAF base. Around it, there are soldiers with automatic rifles, but without magazines. And outside, there are these “little green men.” And, well, they’re blocking this base. And behind us, there are also some Cossacks from the Crimean self-defense forces, who generally made it as difficult as possible for journalists to work. It was quite inconvenient. So. At some point, someone wrote to me on Twitter that, you know, some Kherson media was writing that in the village of Chonhar, right on the border of Crimea and the Kherson region, some Russian forces had laid minefields. Against the background of what was happening in Crimea, this looked like a real war. And I, like an idiot, went there alone.

Description of Chonhar Village

Well, let’s read. A week later, this routine became unbearable. I decided to find a new and unusual story and learned about a village in the Kherson region, on one side of which stood a checkpoint under the Russian flag, and on the other, under the Ukrainian flag. Only two electric trains a day went to this village of Chonhar, and at 5 AM, cursing, I climbed into the first one. Leaving Crimea for the mainland, the old Soviet train with wooden benches and dirty windows dragged itself along the dam between the bays. On both sides, only water was visible to the horizon, as gray as the train’s windows and the sky above it. When the train stopped in an open field, I jumped to the ground. There was not a single hill or building around, and the wind knocked me off my feet. Stooping and trembling from the cold, I trudged towards the village. A silver-haired soldier stood by the two-story administration building. His cloak seemed to be ruffled by the same wind that tormented me. Everywhere, even at a solitary bus stop, Ukrainian flags were flying. I walked out onto the highway and moved back, towards Crimea. After just a few minutes, I ran into a line of trucks. Indeed, there was a checkpoint ahead. To the left, near an unfinished castle-shaped cafe, stood canvas tents with white-blue-red flags. To the right, in the field, the earth was dug up at regular intervals. Cars were directed through a maze of concrete blocks and tires. The impending war could be felt here. Soldiers nervously looked around, having attached magazines to their automatic rifles. Buried APCs were visible on the side.

Interacting with “Berkut” and Discovering Mines

For a few minutes, I filmed from a distance, not trying to hide. I understood that sooner or later I would have to approach the fighters, but they called out to me themselves. Someone to the side cocked the bolt, and I, raising my hands, slowly walked forward. “I’m from Moscow.” I knew I could only rely on my Russian passport. The soldiers exchanged glances and unexpectedly agreed to let me film the camp. They only forbade photographing the buried equipment. One of the fighters volunteered to accompany me, and I barely contained my surprise, noticing the inscription in Ukrainian “Militia” on his blue camouflage. These were Berkut fighters. Their checkpoint ridiculously resembled the Maidan barricades. Tires, a barrel for fire, a wall of sandbags. They showed me a field temple in one of the canvas tents. I had seen the same ones in Kyiv. There were many Berkut officers in the camp, and some, showing off, clicked their automatic rifles after me and my guide. I wanted to move as far away as possible as quickly as possible, but I understood that I had a chance to shoot something that no one else had seen, and I persuaded them to let me into one of the tents. There was a wooden floor on packed earth, camouflage sleeping bags, an icon on which light fell from a slit in the ceiling, and blankets hung on the walls for at least some protection from the wind. We returned to the post, and I decided to ask about the dug-up field one last time. Locals assured me that the pits were for future border posts. “There are mines there,” my guide calmly replied.

The “Fly on the Wall” Method and Dasha Blinova’s Story

In documentary filmmaking, especially in cinema but also in photography, there’s a certain discussion about different methods. The method I follow is called “fly on the wall,” where the photographer behaves in such a way as to not influence the events unfolding before them. There are several ways to maintain this as an illusion, and indeed not to influence events. For example, I try to avoid, even at rallies, when shooting a crowd, frames where someone is looking at the camera. Well, because it’s clear that in cinematic language it’s called breaking the fourth wall, which destroys this illusion of the event’s hermeticity.

On the other hand, surprisingly, and not entirely clear to me, this illusion is actually not an illusion at all, but really works. I’ve had this happen many times: I would shoot a person for a while, entering a certain rhythm and style, and the logic of this “fly on the wall,” shooting something 20 centimeters from their face, and then three hours later, like, I don’t know, at a Qualify photo, I had this happen, on one trip he was participating in some Yandex sports programming contest just on a laptop, and I ran around him for 20 minutes, shooting him up close. And in the evening, when these photos came out on Navalny’s campaign blog, he suddenly came back to me and said, “Did you shoot that? I didn’t even notice you.” And when I was writing, not even just writing, but finishing the book, I understood why it works. In general, the book has, but not very much, about photography as a process, but this is an important piece for me. I tell the last story I shot in Russia there. When I was writing, I suddenly realized why it works. Because a documentarian, by definition, by default, is next to their subject when the subject is doing something, something is happening in their life, some drama, or they are busy with something, and so on.

And the last story is about Dasha Blinova, a girl who was then the fiancée of one of the Russian political prisoners, Yegor Lesnykh, who was imprisoned, who received three and a half, I think, years in the Moscow case. And the story, I filmed her for several weeks, and it’s a story about how she lives before she goes to visit him in the penal colony. And I walked with her to the gates of the colony. And the second half of this story is the week after. There are rhymes there, there’s a difference between before and after. And it was very important for me to tell this story in the book as well. And that’s exactly where I got this idea that you have to be an awfully self-absorbed journalist to think that some click of your camera can be comparable to the fact that her boyfriend is imprisoned, and she’s all alone. In this state, against this background, it doesn’t matter at all that there’s some camera nearby. I write in great detail about my interaction with her and how we arranged in advance, how I agreed with her on the rules and logic by which I would work, how we discussed some boundaries, processes, and so on. How it happened in the moment, it was all quite difficult, but very interesting.

Minsk Protests in 2020 and Personal Involvement

Also in the book there’s an episode about the Minsk protests in 2020. I hesitated for a very long time whether to go there or not, for various reasons. At that time, Belarus had an absolutely incredible school of documentary photography. I learned more from the photographs of independent Belarusian photographers than from Russian ones. In a country that is 15 times smaller in population, there was an incredible number of outstanding photographers, literally the people I learned from, or with whom I later proudly work. And I didn’t want to take away their assignments, for example. On the other hand, I was quite scared. It’s much easier to go to war at 23 than to Minsk at 29, where people are killed on the streets. Besides, there was COVID, and it was impossible to leave Russia without some tourist vouchers and so on. There was no time to do that. I also needed to enter Belarus in such a way that the Belarusian state wouldn’t know about my arrival.

When I got there, it was already August 17-18. I learned about Navalny’s poisoning while sitting in Minsk, hiding in an apartment I rented, also illegally, so that the owner wouldn’t report it to the authorities, in such a multi-story building with incredibly thin walls, so that every argument and conversation in neighboring apartments could be heard. And I read the news about Alexey and listened to the elevator moving up and down the building, waiting for the riot police to arrive and, in the best case, deport me. And in the worst case, also beat me. And, in general, those were not very pleasant days.

But at the same time, this was already after the first rally, which was peaceful. After the turning point. And Sunday. I arrived, probably, on Tuesday. All week I tried to photograph something in Minsk. And on Sunday there was a peaceful rally, huge, 200-300 thousand people, which at some point rolled out to the place where the first rally, on the contrary, gathered at the Stele, at some museum of the Great Patriotic War. And precisely because the first protest gathered at this very museum, there was some narrative in the propaganda that these were all cursed fascists who were trampling on a sacred place. And so I walk… one of the first, and I realize that literally 200,000 people are following me. Well, I’m photographing the head of the column, which stretches somewhere through a city not very familiar to me. We come out onto the square, to an intersection, and we see that just that quarter of it, which got tired, is surrounded by barbed wire, behind which stand riot policemen, one after another, well, who, of course, are simply a red rag to any of these people behind me, and some, well, apparently, soldiers, conscripts, I don’t know, internal troops or not, literally with automatic rifles.

Deja Vu of 2010: Provocation and Intervention

And it so happened that in 2010, when there was a previous wave of protests in Belarus, I wasn’t a journalist yet, but an activist. And the Moscow and Minsk protest circles were very well, very closely connected. And that’s why I remember well the history of that crackdown on December 19, 2010, with the provocation that became the pretext for the crackdown. It also turned out that a few months after that, I was a rather poor student looking for a place to stay, which, to be honest, I still do. And it so happened that in 2011 I stayed at the apartment of one of the prominent activists of the “Young Front” movement. Very protest-oriented. My friend and I went there then, and we stayed with him. In the kitchen, we listened to his mother’s stories about detentions, and his stories. And on the second day of the trip, we discovered that we were being followed. It was a rather unpleasant feeling for the first time in my life. And it seemed that we were no less surprised by the tail than the tail was by us, because the idea that someone would come and, like, with such impudence would, well, crash in such a dodgy apartment, in general, seemed to impress them quite a bit. That’s why strange people periodically approached us throughout that trip and asked, “What are you doing here in Minsk?” Just some people at the train station, we dispersed there, my friend went for tickets, and I didn’t freeze in the waiting room. And then we talked for 16 minutes, discussing, and it turned out that for 15 minutes, both of us were simultaneously approached by some people with the same questions. Well, in general, it was… Anyway, yes, we go out onto that square in 2020, and I understand that either they will shoot now, or they may not shoot, but it’s very similar to what happened in 2010. It looks like a clear provocation. At the head of the column then was Maria Kalesnikava, who rather quickly gathered a living chain of some rather frail-looking girl volunteers, who somehow tried to push back this growing crowd a little from this barbed wire. At the same time, people didn’t go anywhere further. That is, they somehow started spilling out onto this intersection and getting closer and closer to say something offensive to these riot police. As a result, at some point they stood at a distance, well, roughly like you and I, and between them was such a huge coil of barbed wire. And next to every other one of these riot police were literally armed people. And quite young ones. Those who could just suddenly panic. So. And, in general, yes, this living chain quickly fell apart. Well, because people were pressing, and they were very angry. And I, several other photographers, put our cameras behind our backs and began to maintain this kind of safety strip of 20 meters. For several months, well, I said, “You remember 2010, right? Well, look, it’s exactly the same. If you shout something at them, it won’t change anything. There are 300 of you here, what are you trying to prove to them?” But at the same time, someone, taking advantage of the fact that you’re getting closer, will throw a bottle, and they’ll start shooting. Well, that’s it.

Unanswered Questions and Preserving Memory’s Nuances

Several times they tried to hit me in that enraged crowd, calling me a provocateur. But somehow, in the end, we maintained this safety zone, and then the people were led further to Lukashenko’s residence. Earlier in the book, the afterword initially ended with the idea that the war began on February 24, and after that, only questions remained. And then there were 3-4 pages of just questions. About the fact that war is indeed beginning, but it’s simply impossible. About whether, I don’t know, those people who perhaps once read my reports or attended concerts with me, committed the massacre in Bucha. And largely, mostly, these were questions to myself. Maybe I should have… somehow told about the annexation of Crimea, about the war in Donbas, in 2014 in a different way, with a different intensity, in order to, well, maybe convince someone how monstrous it is. And among other things, there was also a question about this episode. Maybe I shouldn’t have done that? Maybe I just violated my own rules in the other direction here? Well, I mean, on the contrary. Yes, I violated my own rules, yes, and interfered in the events I was photographing. Maybe I shouldn’t have interfered. Well, it would have ended as it ended, I don’t know. I don’t know. Well, there are no answers to these questions. And there were many questions not only to me. To Navalny, to Yashin, to indifferent Russians. In general, that was genuinely my emotion in ’22, maybe through ’23.

A New Phase of Pain and the Mission to Preserve Nuances of Memory

But in the spring of 2024, it somehow became clear that, well, it already felt a bit false, and, well, it also clearly shifts the book’s focus to the war, which in this form, meaning the full-scale invasion, is not in the text of the book. It’s in the preface, of course, but it was still important for me to make the afterword a bit more about Alexey, and this new, drier format allowed me to do that. It so happened that I had an exhibition in Australia in February. It’s a long story; local activists found a real gallery where all these documentary photographs of mine, taken when I worked as a journalist for Novaya Gazeta, not understanding anything about journalism, documentary work, or photography yet, suddenly found themselves, in this new context, suddenly began to be perceived as works of art. How did it happen that every evening when the gallery closed, well, I would just sit on the floor there and think about all of it, about different things, about why these photos are in Melbourne, why they are in this context. Or about Alexey, or about something else. And somehow it happened, the last day of my trip was the anniversary of Alexey’s death, and we had an opening that day, I somehow spoke there, I talked about freedom, because we had the opening outside the gallery, and people stood on the sidewalk, so spontaneously on the street. And I just started talking about how Moscow police at that point would have told them not to hinder the passage of other citizens. And there’s some incredible irony in remembering Alexey on the anniversary of his death, in a situation in which he himself could not have been. Or, at least, which would not have ended peacefully, as it did in Melbourne.

And after that, when we finished all of it, and the gallery closed, and again I, following my four-day tradition, sat on the floor there, well, I just cried very hard, and it was as if this numbness in me suddenly passed, and since then I’ve been in a new, unexpected phase, when it somehow, surprisingly, hurts sharply again. And in these last six months, I have quite consciously, and I realized this especially clearly in Australia, during those nights and evenings in the gallery, that, well, at least for now, my job is to preserve the nuances of memory. Memory always simplifies over time, and a living person turns into a three-dimensional, two-dimensional poster made up of a few main characteristics or stories. It seems to me that this book, to some extent, and the album about Alexey, which will eventually come out, and exhibitions, and all sorts of other things that I’m starting to do or am doing now, may perhaps add a little color, nuance, and complexity, in a good sense of the word, to this memory. And as if to preserve some more pieces with this. And, probably, I somehow realized this as my calling.